Неточные совпадения
— Афанасий Васильевич! — сказал бедный Чичиков и схватил его обеими руками за руки. — О, если бы удалось мне освободиться,
возвратить мое имущество! клянусь вам, повел бы отныне совсем
другую жизнь! Спасите, благодетель, спасите!
Они оба вели себя так шумно, как будто кроме них на улице никого не было. Радость Макарова казалась подозрительной; он был трезв, но говорил так возбужденно, как будто желал скрыть, перекричать в себе истинное впечатление встречи. Его товарищ беспокойно
вертел шеей, пытаясь установить косые глаза на лице Клима. Шли медленно, плечо в плечо
друг другу, не уступая дороги встречным прохожим. Сдержанно отвечая на быстрые вопросы Макарова, Клим спросил о Лидии.
Лютов ткнул в грудь свою, против сердца, указательным пальцем и
повертел им, точно штопором. Неуловимого цвета, но очень блестящие глаза его смотрели в лицо Клима неприятно щупающим взглядом; один глаз прятался в переносье,
другой забегал под висок. Они оба усмешливо дрогнули, когда Клим сказал...
Но когда однажды он понес поднос с чашками и стаканами, разбил два стакана и начал, по обыкновению, ругаться и хотел бросить на пол и весь поднос, она взяла поднос у него из рук, поставила
другие стаканы, еще сахарницу, хлеб и так уставила все, что ни одна чашка не шевельнулась, и потом показала ему, как взять поднос одной рукой, как плотно придержать
другой, потом два раза прошла по комнате,
вертя подносом направо и налево, и ни одна ложечка не пошевелилась на нем, Захару вдруг ясно стало, что Анисья умнее его!
А на кухне в это время так и кипит; повар в белом, как снег, фартуке и колпаке суетится; поставит одну кастрюлю, снимет
другую, там помешает, тут начнет валять тесто, там выплеснет воду… ножи так и стучат… крошат зелень… там
вертят мороженое…
Теперь мне понятно: он походил тогда на человека, получившего дорогое, любопытное и долго ожидаемое письмо и которое тот положил перед собой и нарочно не распечатывает, напротив, долго
вертит в руках, осматривает конверт, печать, идет распорядиться в
другую комнату, отдаляет, одним словом, интереснейшую минуту, зная, что она ни за что не уйдет от него, и все это для большей полноты наслаждения.
Наконец и те, и
другие утомились: европейцы — потерей людей, времени и денег, кафры теряли свои места, их оттесняли от их деревень, которые были выжигаемы, и потому обе стороны, в сентябре 1835 г., вступили в переговоры и заключили мир, вследствие которого кафры должны были
возвратить весь угнанный ими скот и уступить белым значительный участок земли.
Сама же история добавит только, что это те же люди, которые в одном углу мира подали голос к уничтожению торговли черными, а в
другом учили алеутов и курильцев жить и молиться — и вот они же создали, выдумали Сибирь, населили и просветили ее и теперь хотят
возвратить Творцу плод от брошенного Им зерна.
Нехлюдов чувствовал, что в этом отказе ее была ненависть к нему, непрощенная обида, но было что-то и
другое — хорошее и важное. Это в совершенно спокойном состоянии подтверждение своего прежнего отказа сразу уничтожило в душе Нехлюдова все его сомнения и
вернуло его к прежнему серьезному, торжественному и умиленному состоянию.
— Что же, ты, значит, хочешь
возвратить землю башкирам? Да ведь они ее все равно продали бы
другому, если бы пращур-то не взял… Ты об этом подумал? А теперь только отдай им землю, так завтра же ее не будет… Нет, Сергей Александрыч, ты этого никогда не сделаешь…
— Ах, я усмехнулся совсем
другому. Видите, чему я усмехнулся: я недавно прочел один отзыв одного заграничного немца, жившего в России, об нашей теперешней учащейся молодежи: «Покажите вы, — он пишет, — русскому школьнику карту звездного неба, о которой он до тех пор не имел никакого понятия, и он завтра же
возвратит вам эту карту исправленною». Никаких знаний и беззаветное самомнение — вот что хотел сказать немец про русского школьника.
Фетюкович бросился к нему впопыхах, умоляя успокоиться, и в тот же миг так и вцепился в Алешу. Алеша, сам увлеченный своим воспоминанием, горячо высказал свое предположение, что позор этот, вероятнее всего, состоял именно в том, что, имея на себе эти тысячу пятьсот рублей, которые бы мог
возвратить Катерине Ивановне, как половину своего ей долга, он все-таки решил не отдать ей этой половины и употребить на
другое, то есть на увоз Грушеньки, если б она согласилась…
— О, д-да, и я то же говорю, — упрямо подхватил он, — один ум хорошо, а два гораздо лучше. Но к нему
другой с умом не пришел, а он и свой пустил… Как это, куда он его пустил? Это слово — куда он пустил свой ум, я забыл, — продолжал он,
вертя рукой пред своими глазами, — ах да, шпацирен.
Главный кассир начал ходить по комнате. Впрочем, он более крался, чем ходил, и таки вообще смахивал на кошку. На плечах его болтался старый черный фрак, с очень узкими фалдами; одну руку он держал на груди, а
другой беспрестанно брался за свой высокий и тесный галстух из конского волоса и с напряжением
вертел головой. Сапоги он носил козловые, без скрипу, и выступал очень мягко.
— И не у казака он был, — продолжал Чертопханов, все не поворачивая головы и тем же басовым голосом, — а у цыгана-барышника; я, разумеется тотчас вклепался в свою лошадь и пожелал насильно ее
возвратить; но бестия цыган заорал как ошпаренный на всю площадь, стал божиться, что купил лошадь у
другого цыгана, и свидетелей хотел представить…
По наружности он и Лопухов были опять
друзья, да и на деле Лопухов стал почти попрежнему уважать его и бывал у него нередко; Вера Павловна также
возвратила ему часть прежнего расположения, но она очень редко видела его.
Их отец был схвачен при Павле вследствие какого-то политического доноса, брошен в Шлиссельбург и потом сослан в Сибирь на поселенье. Александр
возвратил тысячи сосланных безумным отцом его, но Пассек был забыт. Он был племянник того Пассека, который участвовал в убийстве Петра III, потом был генерал-губернатором в польских провинциях и мог требовать долю наследства, уже перешедшую в
другие руки, эти-то
другие руки и задержали его в Сибири.
Недавно узнал я от одного почтенного охотника, П. В. Б — ва, что дупелей, бекасов и, пожалуй, всякую
другую дичь, стрелянную даже в июле, сохраняют у него совершенно свежею хоть до будущей весны. Птицу кладут в большую форму, точно такую, в какой приготовляют мороженое,
вертят ее и крепко замораживают; потом форму зарубают в лед, и, покуда он не пропадет в леднике, птица сохраняется так свежа, как будто сейчас застрелена.
Возвращая новому Полкану подорожную, староста говорил: — Его превосходительству с честною его фамилией потребно пятьдесят лошадей, а у нас только тридцать налицо,
другие в разгоне.
Баушка Лукерья не спала всю ночь напролет, раздумывая, дать или не дать денег Кишкину. Выходило надвое: и дать хорошо, и не дать хорошо. Но ее подмывало налетевшее дикое богатство, точно она сама получит все эти сотни тысяч. Так бывает весной, когда полая вода подхватывает гнилушки, крутит и
вертит их и уносит вместе с
другим сором.
Посылаю вам записки Andryane — вы и Наталья Дмитриевна прочтете с наслаждением эту книгу — кажется, их у вас не было. Если успеете — с Кудашевым
возвратите, — я хочу их еще послать в
другие места. Бобрищев-Пушкин, верно, также охотно их пробежит.
Любезный
друг Матюшкин, ты уже должен знать из письма моего к Николаю от 12 июня, что с признательностью сердечною прочтен твой листок от 8 мая. Посылка получена в совершенной исправности. Старый Лицей над фортепианами красуется, а твой портрет с Энгельгардтом и Вольховским на
другой стенке, близ письменного моего стола. Ноты твои Аннушка скоро будет разыгрывать, а тетрадка из лицейского архива переписана. Подлинник нашей древности
возвращаю. От души тебе спасибо за все, добрый
друг!
[Точки — в подлиннике — вместо названия Тайного общества.] надобно надеяться, однако, на время, которое
возвратит его
друзьям таким, каким он был прежде.
Старшею феею, по званию, состоянию и общественному положению, была маркиза де Бараль. У нее был соединенный герб. В одной стороне щита были изображены колчан со стрелами и накрест татарская нагайка, а в
другой вертел. Первая половина щита свидетельствовала о какой-то услуге, оказанной предком маркизы, казанским татарином Маймуловым, отцу Ивана IV, а вторая должна была символически напоминать, что какой-то предок маркизиного мужа накормил сбившегося с дороги короля Людовика Святого.
Дальше произошло то, что было настолько трудно и больно вспоминать, что на половине воспоминаний Коля уставал и усилием воли
возвращал воображение к чему-нибудь
другому.
Это была для меня совершенная новость, и я, остановясь, с любопытством рассматривал, как пряхи, одною рукою подергивая льняные мочки,
другою вертели веретена с намотанной на них пряжей; все это делалось очень проворно и красиво, а как все молчали, то жужжанье веретен и подергиванье мочек производили необыкновенного рода шум, никогда мною не слыханный.
Сначала мать приказала было перевести ее в
другую комнату; но я, заметив это, пришел в такое волнение и тоску, как мне после говорили, что поспешили
возвратить мне мою сестрицу.
Заглянув сбоку, я увидел
другое, так называемое сухое колесо, которое вертелось гораздо скорее водяного и, задевая какими-то кулаками за шестерню,
вертело утвержденный на ней камень; амбарушка была наполнена хлебной пылью и вся дрожала, даже припрыгивала.
Пока она думала и надеялась, что Вихров ответит ей на ее чувство, — она любила его до страсти, сентиментальничала, способна была, пожалуй, наделать глупостей и неосторожных шагов; но как только услыхала, что он любит
другую, то сейчас же поспешила выкинуть из головы все мечтания, все надежды, — и у нее уже остались только маленькая боль и тоска в сердце, как будто бы там что-то такое грызло и
вертело.
«Мой дорогой
друг, Поль!.. Я была на похоронах вашего отца, съездила испросить у его трупа прощение за любовь мою к тебе: я слышала, он очень возмущался этим… Меня, бедную, все, видно, гонят и ненавидят, точно как будто бы уж я совсем такая ужасная женщина! Бог с ними, с
другими, но я желаю
возвратить если не любовь твою ко мне, то, по крайней мере, уважение, в котором ты, надеюсь, и не откажешь мне, узнав все ужасы, которые я перенесла в моей жизни… Слушай...
Осип Иваныч умолк на минуту и окинул нас взглядом. Я сидел съежившись и как бы сознаваясь в какой-то вине; Николай Осипыч, как говорится, ел родителя глазами. По-видимому, это поощрило Дерунова. Он сложил обе руки на животе и глубокомысленно
вертел одним большим пальцем вокруг
другого.
Дедушка одной рукой непрерывно
вертел ручку шарманки, извлекая из нее дребезжащий кашляющий мотив, а
другой бросал мальчику разные предметы, которые тот искусно подхватывал на лету.
Ее забавляло возбуждать в них то надежды, то опасения,
вертеть ими по своей прихоти (это она называла: стукать людей
друг о
друга) — а они и не думали сопротивляться и охотно покорялись ей.
Собаку-фаворитку привезли только накануне, и она с радостным визгом принялась прыгать около хозяина,
вертела хвостом и умильно заглядывала набобу прямо в рот.
Другие собаки взвизгивали на сворах у егерей, подтянутых и вычищенных, как картинки. Сегодня была приготовлена настоящая парадная охота, и серебряный охотничий рог уже трубил два раза сбор.
Они стояли
друг против
друга и, осыпая один
другого вопросами, смеялись. Сашенька, улыбаясь, посмотрела на них и стала заваривать чай. Стук посуды
возвратил мать к настоящему.
— Есть и о крепостном праве! — сказал Павел, давая ему
другую книгу. Ефим взял ее,
повертел в руках и, отложив в сторону, спокойно сказал...
А лошади, тройка саврасых, были уже на местах. Одну, Машку, продали цыганам за 18 рублей,
другого, Пестрого, променяли мужику за 40 верст, Красавчика загнали и зарезали. Продали шкуру за 3 рубля. Всему делу этому был руководчиком Иван Миронов. Он служил у Петра Николаича и знал порядки Петра Николаича и решил
вернуть свои денежки. И устроил дело.
Живновский (выступая вперед). Губерния точно что, можно сказать, обширная — это не то что какое-нибудь немецкое княжество, где плюнул, так уж в
другом царстве ногой растереть придется! Нет, тут надо-таки кой-что подумать. (
Вертит пальцем по лбу.)
А в обществе между тем ходили самые разнообразные слухи. Одни рассказывали, что вор пошел на соглашение:
возвратить половину суммы в течение бесконечного числа лет без процентов;
другие говорили, что начет и вовсе сложен.
Александр взбесился и отослал в журнал, но ему
возвратили и то и
другое. В двух местах на полях комедии отмечено было карандашом: «Недурно» — и только. В повести часто встречались следующие отметки: «Слабо, неверно, незрело, вяло, неразвито» и проч., а в конце сказано было: «Вообще заметно незнание сердца, излишняя пылкость, неестественность, все на ходулях, нигде не видно человека… герой уродлив… таких людей не бывает… к напечатанию неудобно! Впрочем, автор, кажется, не без дарования, надо трудиться!..»
Это было после обеда. Слон зашагал по Большой Пресне, к великому ужасу обывателей и шумной радости мальчишек и бежавшей за ним толпы. Случилось это совершенно неожиданно и в отсутствие его
друга сторожа.
Другие сторожа и охочие люди из толпы старались, забегая вперед,
вернуть его обратно, но слон, не обращая внимания ни на что, мирно шагал, иногда на минуту останавливаясь, поднимал хобот и трубил, пугая старух, смотревших в окна.
— У моего отца, — говорил М.М. Бойович, — есть
друг, албанец, которого он когда-то спас от смерти. Он предлагал отцу совершить это путешествие, обещался сопровождать его и
вернуть живым домой. В Албании существует обычай, что если за своего спутника, кто, по местному выражению, «взят на бесу», то его не трогают.
— Потом, — отвечала она даже с маленьким азартом, — делать добро, любить прежде всего близких нам, любить по мере возможности и
других людей; а идя этим путем, мы будем
возвращать себе райский луч, который осветит нам то, что будет после смерти.
Один потому, что получил уфимскую землю и потом ее
возвратил;
другой — потому, что не получил уфимской земли и потому ничего не мог
возвратить.
Из числа присутствующих в особенности выдавались два маститых сановника, из коих один, получив в Уфимской губернии землю, с благодарностью ее
возвратил,
другой же не
возвратил, ибо не получил.
Следуя этому совету, Аннинька запечатала в конверт письмо и деньги и,
возвратив на
другой день все по принадлежности, успокоилась.
Другая работа, на которую я посылался, — в мастерской
вертеть точильное колесо.
— А вот горох поспеет —
другой год пойдет. Ну, как пришли в К-в — и посадили меня туда на малое время в острог. Смотрю: сидят со мной человек двенадцать, всё хохлов, высокие, здоровые, дюжие, точно быки. Да смирные такие: еда плохая,
вертит ими ихний майор, как его милости завгодно (Лучка нарочно перековеркал слово). Сижу день, сижу
другой; вижу — трус народ. «Что ж вы, говорю, такому дураку поблажаете?» — «А поди-кась сам с ним поговори!» — даже ухмыляются на меня. Молчу я.
Термосесов дочитал это письмо своего
друга и начальника очень спокойно, не дрогнув ни одним мускулом, и, кончив чтение, молча же
возвратил его почтмейстерше.
Припоминаю невольно давно читанную мною старую книжечку английского писателя, остроумнейшего пастора Стерна, под заглавием „Жизнь и мнения Тристрама Шанди“, и заключаю, что по окончании у нас сего патентованного нигилизма ныне начинается шандиизм, ибо и то и
другое не есть учение, а есть особое умственное состояние, которое, по Стернову определению, „растворяет сердце и легкие и
вертит очень быстро многосложное колесо жизни“.